Слух... Для Марины Цветаевой — это единственный камертон, по которому она настраивает свой стих. Поэт едва ли не намеренно отождествляет слух с другим сходным понятием — музыкальность. “Мастерство не всё. Нужен слух, — замечает Цветаева... ...антимузыкальность сущности, сушь, отсутствие реки” (очерк “Герой труда”).
Свобода поэтического дыхания, распев Цветаевой, то, что она сама называет рекой, сравнимы разве только с музыкой, и Цветаева сама же подтверждает это предположение: “Чтобы вещь продлилась, надо, чтобы она стала песней. ...
Никто ничего не отнял!
Мне сладостно, что мы врозь.
Целую Вас – через сотни
Разъединяющих верст...
“Это, по-моему, называется — петь...
Андрей Белый был прямо околдован музыкой стиха Цветаевой:
“Марина Ивановна, позвольте мне высказать глубокое восхищение перед совершенно крылатой мелодией Вашей книги “Разлука”.
Я весь вечер читаю, почти вслух; и почти — распеваю. Давно не имел такого эстетического наслаждения.
Свое посвящение Цветаевой Андрей Белый завершил словами:
Ваши молитвы —
малиновые мелодии
И —
Непобедимые
Ритмы.
Сергей Прокофьев слышал в стихах Марины Цветаевой “ускоренное биение крови, пульсирование ритма”. Эта черта поэзии Цветаевой очевидна, но в устах Прокофьева подобное признание весьма знаменательно.
Цветаева как-то заметила: “Есть нечто в стихах, что важнее их смысла: их звучание”
“Щелк метронома. Как это музыкальные уши его переносят? (Или музыкальные уши другое, чем музыкальные души?)” (очерк “Мать и музыка”);
“Книга должна быть исполнена читателем, как соната: знаки — ноты. В воле читателя осуществить или исказить” (запись в черновике “Поэмы конца”);
“Стих только тогда убедителен, когда проверяем математической (или музыкальной, что то же) формулой” (статья “Поэт о критике”);
“От матери я унаследовала Музыку, Романтизм и Германию. Просто — Музыку. Всю себя. Музыку я определенно чувствую Германией (как любовность — Францией, тоску — Россией). Есть такая страна — Музыка, жители — германцы” (дневник “О Германии”).
“Клавиши я — любила: за черноту и белизну (чуть желтизну!), за черноту, такую явно, — за белизну (чуть желтизну!), такую тайно-грустную, за то, что одни широкие, а другие узкие (обиженные!), за то, что по ним, не сдвигаясь с места, можно, как по лестнице, что эта лестница — из-под рук! — и что от этой лестницы сразу ледяные ручьи — ледяные лестницы ручьев вдоль спины — и жар в глазах...
И за то, что белые, при нажиме, явно веселые, а черные — сразу грустные, верно — грустные, настолько верно, что, если нажму — точно на глаза себе нажму, сразу выжму из глаз — слезы.
И за сам нажим: за возможность, только нажав, сразу начать тонуть, и, пока не отпустишь, тонуть без конца, без дна, — и даже когда отпустишь!
За то, что с виду гладь, а под гладью — глубь, как в воде, как в Оке, но глаже и глубже Оки, за то, что под рукой — пропасть — из-под рук, за то, что, с места не сходя, — падаешь вечно.
За вероломство этой клавишной глади, готовой раздаться при первом прикосновении — и поглотить.
За страсть — нажать, за страх — нажать: нажав, разбудить — всё ...
Марина Цветаева. Рисунок Арона Билиса. 1931За “клавиатуру” — слово такое мощное, что ныне могу его сравнить только с вполне раскрытым крылом орла ...
За “хроматическую гамму” — слово, звучащее водопадом горного хрусталя... За хроматическую, которую я сразу предпочла простой: тупой: сытой: какой-то нянькиной и ванькиной. За хроматическую, которая тут же, никуда не уходя, ни вправо, ни влево, а только вверх, настолько длиннее и волшебнее простой, насколько длиннее и волшебнее наша тарусская “большая дорога”, где можно пропасть за каждым деревом — Тверского бульвара от памятника Пушкина — до памятника Пушкина.
За то, что — это я сейчас говорю — Хроматика есть целый душевный строй, и этот строй — мой. За то, что Хроматика — самое обратное, что есть грамматика, — Романтика. И Драматика.
Эта Хроматика так и осталась у меня в спине.
Больше скажу: хроматическая гамма есть мой спинной хребет, живая лестница, по которой все имеющее во мне разыграться — разыгрывается. И когда играю — по моим позвонкам играют ...
За слово — клавиш.
За тело — клавиш.
За дело — клавиш.
И слово любила “бемоль”, такое лиловое и прохладное и немножко граненое... И “диез”, такое прямое и резкое, как мой собственный нос в зеркале. La-bemol же было для меня пределом лиловизны: лиловее тарусских ирисов” (очерк “Мать и музыка).
В огромном липовом саду,
— Невинном и старинном —
Я с мандолиною иду
В наряде очень длинном.
Вдыхая теплый запах нив
И зреющей малины,
Едва придерживая гриф
Старинной мандолины...
(стихотворение без названия)
Верьте Музыке: проведет
Сквозь гранит,
Ибо Музыка — динамит...
Источник
Слушаю не музыку – слушаю свою душу. Марина Цветаева
