Великий русский лирик XX века, он до двадцати восьми лет не написал ни одного стихотворения, которое можно было бы причислить к любовной лирике. По воспоминаниям Анатолия Мариенгофа, в сентябре 1923 года поэт с грустью сказал ему:
— А у меня стихов про любовь нету. Всё про кобыл да про телят. А про любовь — хоть шаром покати.
— За чем же дело стало? — спросил его Мариенгоф.
— Для этого ж влюбиться надо, — отвечал Есенин. — Да вот не знаю в кого... В городе, черт подери, два миллиона юбок, а влюбиться человеку не в кого! Хоть с фонарем в полдень ищи.
Ранняя лирика Есенина и в самом деле не знает любовных стихов — только стихи про любовь, да и то, как правило, включенные в общую картину опоэтизированной сельской жизни. Большая часть этих стихотворений с любовным сюжетом, вроде «Сыплет черемуха снегом», «Под венком лесной ромашки», «Темна ноченька, не спится», представляет собой явную стилизацию в духе кольцовских песен, в которой почти невозможно разглядеть самого поэта, приметы именно его жизни, его сердечного опыта.
Объяснить это странное обстоятельство, так не вяжущееся с образом жизнелюбивого, влюбчивого и имевшего успех у женщин поэта можно лишь тем, что сами эти успехи не стали событиями его духовной жизни. Видимо, те многочисленные увлечения не осознавались им как сильное и глубокое чувство. В знаменитой «Исповеди хулигана», оглядываясь на свою юность, поэт вспоминает родину, мать и отца, своих односельчан; в его памяти находится место для заросшего пруда, звона ольхи, для зеленого клена, коровы и пегого пса; но и беглого упоминания нет ни о первой любви, ни о девушке, хотя впоследствии в «Анне Снегиной» и «Сукином сыне» эти воспоминания вдруг проступят.
В своем первом любовном цикле «Любовь хулигана», написанном в конце 1923 года, он сам отзовется о предыдущих своих увлечениях цинично и резко, а про любовь к Айседоре Дункан скажет в разговоре с близким человеком: «Была страсть, и большая страсть. Целый год это продолжалось. А потом все прошло и ничего не осталось, ничего нет. Когда страсть была, ничего не видел, а теперь... боже мой, какой же я был слепой! Где были мои глаза?»
Конечно, дело не в самих увлечениях: любовь в поэзии вовсе не обязательно тождественна любви в жизни. Мы не раз видели, как случайные встречи рождали прекрасную лирику, и напротив: глубокое и сильное чувство могло оставаться никак не отраженным в стихах поэта.
Но богемная жизнь, которая липким своим угаром и чадом обволакивала Есенина, наложила печать на его творчество, внеся в него ноты пьяного надлома, трагических переживаний.
И можно лишь удивляться мощи нравственного здоровья Есенина, которое сумело преодолеть обморочность этого липкого угара и вырваться к чувствам сильным, чистым и высоким. Возможно, отсутствие любовной лирики в первое десятилетие его творчества и было одним из проявлений этого нравственного здоровья.
Тот перелом, который произошел в 1923—1924 гг., был вызван, очевидно, не тем, что «наконец-то» встретилась поэту женщина, «достойная его любви», а более глубинными причинами, в частности, переломом в самом поэте. Этому в значительной степени способствовала его поездка по Америке и Западной Европе, в которой открылась поэту не только омерзительность буржуазного «железного Миргорода», но по контрасту с ним — человеческая красота родины, красота человеческих отношений. «Душевное возрождение» Есенина отразилось и в самом возникновении в его поэзии любовной лирики.
Цикл «Любовь хулигана» был написан в сентябре — декабре 1923 года. Он был связан с артисткой Камерного театра Августой Леонидовной Миклашевской (р. 1891), с которой поэт познакомился у А. Мариенгофа. Ей этот цикл и посвящен. А. Миклашевская вспоминала: «Он был счастлив, что вернулся домой, в Россию. Радовался всему, как ребенок. Трогал руками дома, деревья... Уверял, что всё, даже небо и луна, другие, чем там, у них. Рассказывал, как ему трудно было за границей. И вот, наконец, он все-таки удрал! Он — в Москве». Несомненно, отсвет этого настроения освещает весь цикл, построенный на противопоставлении того, что было, тому, что есть.
А Миклашевская вспоминала: «Как-то сидели в отдельном кабинете ресторана «Медведь» Мариенгоф Никритина (жена Мариенгофа), Есенин и я. Он был весь какой-то притихший, задумчивый...
— Я буду писать вам стихи.
Мариенгоф смеялся:
— Такие же, как Дункан? (По словам Мариенгофа, стихи «Сыпь, гармоника...» и «Пой же, пой...» относились к А. Дункан).
— Нет, ей я буду писать нежные...
Первые стихи, посвященные мне, были напечатаны в «Красной ниве»: «Заметался пожар голубой...».
Ты такая ж простая, как все,
Как сто тысяч других в России.
Знаешь ты одинокий рассвет,
Знаешь холод осени синий.
По-смешному я сердцем влип,
Я по-глупому мысли занял.
Твой иконный и строгий лик
По часовням висел в рязанях.
Я на эти иконы плевал,
Чтил я грубость и крик в повесе,
А теперь вдруг растут слова
Самых нежных и кротких песен.
Не хочу я лететь в зенит,
Слишком многое телу надо.
Что ж так имя твое звенит,
Словно августовская прохлада?
Я не нищий, ни жалок, ни мал
И умею расслышать за пылом:
С детства нравиться я понимал
Кобелям да степным кобылам.
Потому и себя не сберег
Для тебя, для нее и для этой.
Невеселого счастья залог —
Сумасшедшее сердце поэта.
Потому и грущу, осев,
Словно в листья, в глаза косые..
Ты такая ж простая, как все,
Как сто тысяч других в России.
1923
Заметался пожар голубой,
Позабылись родимые дали.
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
Был я весь — как запущенный сад,
Был на женщин и зелие падкий.
Разонравилось петь и плясать
И терять свою жизнь без оглядки.
Мне бы только смотреть на тебя,
Видеть глаз злато-карий омут,
И чтоб, прошлое не любя,
Ты уйти не смогла к другому.
Поступь нежная, легкий стан,
Если б знала ты сердцем упорным,
Как умеет любить хулиган,
Как умеет он быть покорным.
Я б навеки забыл кабаки
И стихи бы писать забросил,
Только б тонко касаться руки
И волос твоих цветом в осень.
Я б навеки пошел за тобой
Хоть в свои, хоть в чужие дали...
В первый раз я запел про любовь,
В первый раз отрекаюсь скандалить.
1923
Ты такая ж простая, как все,
Как сто тысяч других в России.
Знаешь ты одинокий рассвет,
Знаешь холод осени синий.
По-смешному я сердцем влип,
Я по-глупому мысли занял.
Твой иконный и строгий лик
По часовням висел в рязанях.
Я на эти иконы плевал,
Чтил я грубость и крик в повесе,
А теперь вдруг растут слова
Самых нежных и кротких песен.
Не хочу я лететь в зенит,
Слишком многое телу надо.
Что ж так имя твое звенит,
Словно августовская прохлада?
Я не нищий, ни жалок, ни мал
И умею расслышать за пылом:
С детства нравиться я понимал
Кобелям да степным кобылам.
Потому и себя не сберег
Для тебя, для нее и для этой.
Невеселого счастья залог —
Сумасшедшее сердце поэта.
Потому и грущу, осев,
Словно в листья, в глаза косые..
Ты такая ж простая, как все,
Как сто тысяч других в России.
1923
Пускай ты выпита другим,
Но мне осталось, мне осталось
Твоих волос стеклянный дым
И глаз осенняя усталость.
О, возраст осени! Он мне
Дороже юности и лета.
Ты стала нравиться вдвойне
Воображению поэта.
Я сердцем никогда не лгу,
И пегому на голос чванства
Бестрепетно сказать могу,
Что я прощаюсь с хулиганством.
Пора расстаться с озорной
И непокорною отвагой.
Уж сердце напилось иной,
Кровь отрезвляющею брагой.
И мне в окошко постучал
Сентябрь багряной веткой ивы,
Чтоб я готов был и встречал
Его приход неприхотливый.
Теперь со многим я мирюсь
Без принужденья, без утраты.
Иною кажется мне Русь,
Иными — кладбища и хаты.
Прозрачно я смотрю вокруг
И вижу, там ли, здесь ли, где-то ль,
Что ты одна, сестра и друг,
Могла быть спутницей поэта.
Что я одной тебе бы мог,
Воспитываясь в постоянстве,
Пропеть о сумерках дорог
И уходящем хулиганстве.
1923
Дорогая, сядем рядом.
Поглядим в глаза друг другу.
Я хочу под кротким взглядом
Слушать чувственную вьюгу.
Это золото осеннее,
Эта прядь волос белесых —
Всё явилось, как спасенье
Беспокойного повесы.
Я давно мой край оставил,
Где цветут луга и чащи.
В городской и горькой славе
Я хотел прожить пропащим.
Я хотел, чтоб сердце глуше
Вспоминало сад и лето,
Где под музыку лягушек
Я растил себя поэтом.
Там теперь такая ж осень...
Клен и липы в окна комнат,
Ветки лапами забросив,
Ищут тех, которых помнят.
Их давно уж нет на свете.
Месяц на простом погосте
На крестах лучами метит,
Что и мы приедем в гости,
Что и мы, отжив тревоги,
Перейдем под эти кущи.
Все волнистые дороги
Только радость льют живущим.
Дорогая, сядь же рядом,
Поглядим в глаза друг другу.
Я хочу под кротким взглядом
Слушать чувственную вьюгу.
1923
|